Алексей Лукьянов - Глубокое бурение [сборник]

— Что, совсем хозяйство свое распустил? — пеняла баба.

— Ну, дак ведь уду не прикажешь, — мужик старательно отводил глаза от собеседницы.

— Что, буферами тебя поманила, да? Ну и как, с ней лучше, чем со мной?

— Ну, люсь, ну я же мужик.

— А я баба, и что теперь? Ух, как бы дала!.. — баба замахнулась, будто собирается ударить по уду, и мужик собрался в комочек, перепугавшись.

Когда раздосадованная собеседница ушла прочь, мужик обратился к уду:

— Ну, как ты, друг? Эх, горбатый, опять ты меня подвел!

Разговор меж двумя сикараськами оказался настолько прост и понятен, что все физиологические различия между мужиками и бабами разъяснились как-то сами собой.

Тым-Тыгдым не выдержал и сплюнул:

— Как это все антинаучно!

Но на следующий день все оказалось еще лохмаче.

Едва первые лучи светила проникли в пещеру, снаружи донеслись ужасающие звуки. Путешественники в панике выскочили под открытое небо, и тут оказалось, что все местное население столпилось у круглой площадки, ранее замеченной Ыц-Тойболом. Стремный рев издавал надутый кожаный мешок, жестоко выкручиваемый каким-то мужиком.

— Эй, бичи, мы спать хотим, нельзя ли потише? — прикрикнул на толпу Желторот.

Рев прервался, и в наступившей тишине даже Торчок понял, что иногда лучше жевать, чем говорить.

Толпа сикарасек расступилась, и перед экспедицией предстала баба… нет, даже не баба, а целая бабища, которая приказала вчера освободить пленников. Гуй-Помойс, сам весьма крупный, завертел головой, ища пути отступления.

Ноги бабищи, окажись она в городе, кто-нибудь, неискушенный в архитектуре, вполне мог принять за несущие колонны «Держателей Неба», чресла прикрывал лоскут кожи с бахромой. Возможно, лоскут и держался на какой-то веревочке, но в складках необъятного живота не потерялся бы разве Гуй-Помойс. Тем не менее, на этом скрытом пояске висели еще и косички, вплетенные в металлические кольца разной толщины и диаметра.

Над животом колыхалось то, что Желторот назвал буферами, но непонятное грубое слово не могло отразить всего величия и размера непонятных органов бабы. Взгляд рано или поздно задерживался именно на них.

В левой руке ходил ходуном бубен, в правой — резной посох, увенчанный головой рогатой сикараськи. Несмотря на то, что руки тоже не отличались миниатюрностью, в них (как, впрочем, и во всей фигуре бабищи) ощущалась грация и нежность. В целом бабища кого-то очень сильно напоминала, но кого — путешественники понять не могли.

В больших остроконечных ушах звенели в унисон с ручными браслетами серьги, в гриве сверкал гребень, губы, занимающие чуть ли не половину физиономии, не скрывали улыбки, глаза слегка навыкате возбужденно сияли.

Неудивительно, что вчера бабища повергла в эстетический шок всю экспедицию, путешественники и сейчас застыли, будто загипнотизированные.

Мужик, давивший кожаный мешок, возопил:

— Великая Матерь!

Ему ответил нестройный, но тоже громкий хор:

— О, ммать!

— Мать твою, — прошептали ходоки, Раздолбаи, клячи и воин с мудрецом.

Великая Матерь расхохоталась, да так звонко и радостно, что внутри все сладко сжалось и оборвалось. Посох Великой Матери уткнулся в панцирь Гуй-Помойса:

— Ты мне нравишься.

Потом кончик посоха замер перед клювом мудреца:

— И ты…

И оказалось, что все ей нравятся.

Ну, кроме кляч и Раздолбаев.

Диболомы не стали скрывать от Лой-Быканаха, что вины эксцентрика в разрушении половины города нет.

— Произошел необъяснимый катаклизм, — двигал речь Скип. — Блямбе…

— Что?

— Ну, мы так условно называем светило, — объяснил Уй.

— Так вот, Блямбе почему-то не сидится на месте, — продолжил Дуй.

Далее из его речи следовало, что свет Блямбы имеет вес, и этим весом, пока светило находилось в состоянии покоя, все здания в городе были придавлены к плоскости Среды. Едва произошел катаклизм и Блямба начала бродить по небосводу, вектор давления изменился, и поэтому достаточно незначительного толчка, чтобы обрушилась вторая половина города.

— Но, помилуйте, это невозможно! — удивлялся философ. — Эти ваши умозаключения не имеют под собой теоретического обоснования.

— Теоретического, конечно, нет, — согласился с Лой-Быканахом Скип. — Но зато есть практическое подтверждение. Уй, будь ласков, выйди на улицу и подтолкни «Таверну».

Тот не заставил себя долго ждать. Дабы не навлекать на себя подозрений, Уй выскочил из конторы и крикнул толпе сикарасек:

— Держите! Держите! «Таверна» падает.

Инерция мышления сыграла с обывателями злую шутку: пытаясь удержать якобы падающую башню, они обрушили ее, и в мгновение ока весь оставшийся город перестал существовать.

— Убедительно? — щелкнул пальцами Дуй.

— И что же из этого следует?

— Следует? Жить! — неожиданно воодушевился Диболом. — Мы введем план застройки, вместо путаницы лабиринтов и тупиков город превратится в стройную прямолинейную структуру улиц и переулков. Архитектура — это застывшая музыка.

Вернулся Уй:

— Видели, как я их сделал?

— Не отвлекай их, они думают, что такое музыка.

— Гармоничные звуковые колебания, вызывающие глюки, — подсказал Уй.

— А разве такое возможно? — усомнилась голова архитектора.

— После катаклизма в Среде Обитания возможно все, — хором ответили Диболомы.

Молодой задор, с которым эти ребята смотрели на мир, весьма импонировал философу, и он, пожалуй, остался бы в их компании надолго, если бы не…

— Мне кажется, или вы периферийным зрением наблюдаете Патриарха? — шепнул ему на ухо Скип.

И правда, где-то в самом уголке обозреваемого пространства парила фигура Патриарха. Такого неусыпного контроля за своей скромной персоной Лой-Быканах не ожидал. Тут одно из двух, рассудил философ, или он по новой мне пригрезился, или это я ему кажусь.

— Вот пристал, зараза, — пробормотал эксцентрик.

— Чего? — обалдел Диболом.

— Так, — Лой-Быканах, — специальная терминология. Рад был познакомиться, но, пожалуй, мне пора.

— Нет уж, подождите, — перегородил дорогу Дуй. — Вы видели Патриарха?

— Ну, видел, — пришлось согласиться Лой-Быканаху.